Я покидала город, где этика абсурда отражается в каждом уличном плакате. Зонт висел на плече, как ружье, и водитель маршрутки "Тирасполь-Кицканы", долго косился, прежде чем догадался спросить:

-И куда это мы направляемся?

-В монастырь, буркнула я решительно.

Индийские зарисовки

Водитель включил "Русское Радио" и уткнулся в японские кроссворды. Для этой затеи у него в бардачке лежала разинутая коробка цветных карандашей.

У самых Кицкан дорогу перекрыло полсотни пестрых коров. "Мы в Индии", - подумала я. По неухоженному Богом небу перемещались тучные клубы атмосферных последствий. Из транспорта я вышла в лужу и очутилась перед зданием центрального ресторана, выполненного в духе гайдуцкого ренессанса.

Свой неожиданный приезд я объясняю краеведческим интересом и правом каждого человека на абсолют. На перекрестке нескольких дорог - гигантское распятие. День серый как казенное сукно. Все эти мысли пытаюсь оставить за бетонной толщей монастырского забора, но мозг с упорством выдает натюрморт из тапочек, селедки и мыла, увиденный в местном магазине.

Саватий, Гоголь и Финляндский

Двор "молдавского Афона" почти пустынен, лишь двое послушников гулко лишают пыли полосатые ковры. С монахом Саватием поднимаемся на колокольню по крученой лестнице в кромешной темноте. Чтобы не упасть кубарем, я задаю множество историографических вопросов.

Путь к первой площадке - целая вечность - за это время успеваю узнать, что направляемся мы к 69 метру, где три яруса венчает чудная голубятня, а единый колокольный комплекс изготовлен на заводе Павла Николаевича Финляндского в 1913 году. Наиболее выпуклые инкрустации хранит самый большой набат. Он весомый - 43 пуда. Мой ум, для праздного сравнения, заполняет его пустоту остальными колоколами, как, матрешку.

Сверху и монастырь и деревня напоминают макет.

- Саватий, - спрашиваю я, почуяв едва уловимое несоответствие в сакральной географии, - А чем отличается православие в Молдавии от православия в России?

- Там просторней, - щурясь на холмы, отвечает гид. Я завидую ему - он в теплой рясе, поверх которой деревенская кофта толстой, добротной вязки. На мне пальто из легкомысленной весенней ткани. Возле уха посвистывают ветры. Я смотрю на руки - они уже в цыпках.

-Вон там было кладбище, где покоились умершие братья, - говорит Саватий, указывая на густозаселенный крестьянскими домами отрезок села. - В советское время могилы сровняли с землей. Это место заняли живые люди и их домашние хозяйства. Кощунство безбожников сказывается на жителях этого района. Они жалуются на жутковатые свечения по ночам, призрачные видения, странные звуки.

Я гадаю - в чьей голове прячется Гоголь - моей или Саватия? В патриархальных деталях местной обители действительно есть нечто остросюжетно-гоголевское. Впрочем, как и Гоголь, Ново-Нямецкая обитель открыта для каждого. И это, пожалуй, единственное нарочное сходство, для любителей словесного джаза.

- А это что за озеро? - справляюсь я у монаха о водоеме, похожем отсюда на стельку от ботинка.

- Наши предшественники, братия, основавшая в 1864 году Новый Нямец, промышляла здесь рыбой.

- А сейчас?

- Теперь только иногда. За селом есть еще одно - более рыбное озеро. В скоромные дни те братья, в чье послушание вменяется ловля, привозят ее к трапезе. А за озером, в лесу скит. Там трудятся наши братики, которые обрабатывают землю и выращивают домашних животных. Этим и живем.

- Выходит, сами себя кормите?

- Мы и вас можем накормить, хотите?

Я довольна оборотом беседы

Спускаемся в такой сейсмической темноте - я все жду - вот-вот по лестнице загрохочет чье-нибудь неловкое тело. Чтобы не страховать, я спрашиваю Саватия, почему именно на его долю выпало общение со мной? Выясняется, что в мирском прошлом Саватий известный кишиневский поэт. Монастырь издает журнал "Еклесия", а Саватий его редактирует, составляет богословские статьи. Сейчас он оттачивает интервью с диаконом Андреем Кураевым. А в интернете отслеживает сектантскую пропаганду. Все это монах сообщил мне по пути в специальную трапезную для гостей. И там, за чаем с медом и баранками, я не выдерживаю и строго интересуюсь:

- А что же, Саватий, разве должно монаху осквернять свой путь к спасению такими оккультными средствами, как компьютерные технологии?

- Мы же не используем игровые приставки, а современными и быстрыми методами проповедуем Слово Божье. Было бы смешно такое количество информации отправлять, например, в Россию, голубиной почтой - эффективнее электронной. Оттуда, из интернета, мы выбираем сайты, которые нам безвредны.

- А телевизоры в кельях есть?

- Даже радио нет. И газет. Это лишнее.

- Ну ладно, монастырь - это аполитичное государство в государстве. Но неужели вам не хотелось посмотреть трансляцию Рождественской службы, посвященной тысячелетию христианства?

- Для монаха важнее спасение.

- А выполнение монастырского устава способно приблизить монаха к освобождению от оков мира, нафаршированного страстями, как перец рисом?

- Вполне, смеется Саватий. - Судите сами - мы встаем в пять утра, читаем братские молитвы, потом послушание. У каждого свой день - кто картошку чистит, кто в ризнице одежду чинит. Ко сну отходим в девять. А еще и почитать иногда хочется. У нас библиотека - уникальная. Часть ее, конечно, уже не сохранилась. Но, в свое время, книгохранилище насчитывало 14 славянских и молдавских рукописей и 272 печатные книги на всевозможных языках. Многие источники подробно описаны в трудах слависта Яцимирского. Это богословская литература 15-19 веков

- Поэтому вы не выписываете прессу?

- Все что нужно к нам приходит.

Наедине

Мне дозволяется побродить в одиночестве, пока Саватий не раздобудет связку ключей от таких таинственных составляющих монастырского уклада, как склеп для мощей и винный погреб. Солнце к тому времени добирается до зенита, двор запружен галдящими семинаристами. Вокруг так мило - зелень топорщится отовсюду. Я подхожу к одной из клумб, чтобы лучше разглядеть розовость гиацинта. Вместо этого взор спотыкается о скрюченную старушку, которая зачерпывает из колодца и с жаждой пьет прямо из ведра, сильно обливаясь.

Я, между тем, пребываю в самом центре монастыря - как раз напротив часовни Святого Паисия, за которой, так же, различимы отдельные фрагменты нямецкой ризницы. Ризница, как и большинство подсобных помещений, не предназначенных для официальных богослужений - проста и угловата. Справа от меня пяти-купольная Успенская церковь - утонченное строение начала ХХ века. В теплых, пластических формах легко прослеживается византийский умысел зодчего. Слева - летний Вознесенский собор, освященный в 1890 году при архимандрите Андроннике. В шестидесятые годы ХХ века, зачем-то именно в церкви Вознесения Христа устроили больницу для людей, больных туберкулезом. Внутри - отличная акустика, высокие своды, трон настоятеля и никакого отопления. Зимой, часть осени и весны, там более чем прохладно. Чем, интересно, отогревались тут несчастные?

Буквально в 1999 году церковь Вознесения отреставрировали - лаконично подкрасили фрески, укрепили леса. Мне, признаться, это было жаль - я любитель запущенных эстетик. Особенно, когда под куполом трещат воробьи, мириады пылинок золотятся в косых лучах, а библейские сюжеты, как старые обои на стенах, где все святые - домашние.

И жизнь, и радость, и "заборчик"

Звякая ортодоксальными ключами, Саватий вел меня к склепу. Из полуовальных дверей сообщалось нечто подземельное и сырое, как из колодца. "Мы тут недавно одного брата похоронили",- как бы извиняясь за беспорядочно разбросанные предметы отпевания, сказал Саватий. Иного убранства этого места сложно было желать. Склеп состоял из длинного коридора, по обе стороны которого пустовали ячейки для предполагаемых усопших. Считать количество отсеков я не стала, лишь обратила внимание на уже замурованные - несколько у самых дверей. Здесь мы пробыли очень мало - Саватий едва успел рассказать как "атеисты", из общности музеологов, разворошили мощи священных старцев и они пропали безвозвратно…

Монастырский виночерпий отец Севастьян уже поджидал нас у ворот в винные погреба. Он стоял возле гигантских размеров винного пресса и благоговейно созерцал движение небесного светила. Здоровый румянец его щек пробивал дорогу к солнцу сквозь кудрявую толщу бороды. Двери винного рая источали букеты хвалебных ароматов. Я ожидала от погреба чего угодно, но только не еще одной авангардной лестницы. Ступени непропорционально сужались с одного края и утолщались у другого.

- Лестница, как видите, у нас неканоническая, - весело сказал отец Севастьян, зажигая толстую свечу. Опускаясь в пропитанную бродившим виноградом тьму, я неуместно вспомнила о тайных лабиринтах друидов и спросила у руки со свечкой (все, что подвал оставил от отца Севастьяна):

-А у вас есть какие-нибудь катакомбы, например, на случай революции?

-У нас нет. Мы не воюем. Это у буддистов люди - враги. А у нас, православных, враги - наши страсти. С ними и боремся.

-Как же, - говорю, - средства может ваши и разные, а цели одни и те же - освобождение от страданий.

-У нас разные мировоззрения. У них - иллюзии, у нас - крест. У них нет понятия любви и наша любовь - христианская милость у нас почитается страстью.

- То, к чему стремятся буддисты, у нас называется ожесточением сердца, - подтвердил Саватий. Мы обогнули все 16 бочек монастырского вина, и вышли на солнышко. И по причине, так и невыясненной отец Севастьян рассказал мне дзеновскую притчу следующего содержания: … У одного ламы умер сын. Он горько заплакал над его бездыханным телом. Ученики спросили, почему Учитель льет слезы, ведь все - иллюзии! Тогда лама поднял на них заплаканное лицо и произнес: "Смерть - это больше, чем иллюзия"…

Причину слез ламы (субъективная гипотеза), я не стала объяснять вслух. Вдруг ошибка? И не дай Бог все опять "заверте…", как у Аркадия Авер… Поэтому, попридержала свой смысл в себе. На этом и попрощались.

Апрель 2000

Постскриптум

Разумеется, очерк пришлось везти на благословение - отец Виталий - выпускник семинарии, ныне учитель одной из богословских дисциплин, нахмурясь, пробежался критичным оком по машинописным страницам, и отпустил меня с миром, ничего не сказав.

Редактор А.А., томился уж который день - мне сложно писать сразу после события, материалы, обычно, настаиваются как отрубной квас, и, к третьему дню готовы. Заскочила мимолетом - "Я к Вам через Кишинев и еще куда-то…". Неделю спустя покупаю номер - пусто… Звоню в редакцию, А.А. сомнабулическим голосом сообщает, что материал не пошел в этот четверг, да и на следующей вряд ли пойдет… Что-то в нем не так… Ему, А.А., не нравится, да и те кто в этом разбирается говорят что ПРО ЭТО (он делает акцент), ПРО ЭТО так нельзя писать… Еханый бабай!

А.А. из тех редакторов, что всегда ждут гениальных сенсаций в деревне Гадюкино, а, получив их, тотчас разоблачают. У меня слезы на глазах - вспоминаю бессонную ночь, утреннее солнце, под лучами которого, я дописывала, чтобы к 9 успеть в монастырь, в 11 к редактору, и тринадцатичасовым автобусом уже отбыть в Кишинев, решить все проблемы, а потом еще вернуться… Вообщем, плюнула я на все с прибором, в сотый раз подумав больше не связываться с А.А, все равно от материалов он оставляет одни мышиные хвостики - гладкие и до неприличия причесанные. И потом все дела культов у А.А. решал один диакон, даже завел православную страницу, где в каждом номере на скорбном сером фоне (а еженедельник цветной) размещал статьи про апокалипсис, анафему и козляков.

Позже звонит А.А. - "Приходи.… Вроде как передумал". Ну надо же! Пришла. Жду в приемной - она же корреспондентская, около получаса. Повсюду, почти уютные закутки с претензией на модерн - стеклянные столики, горшки там, овальные стойки. Снует народ, впрочем, как-то лениво. Тут, откуда ни возьмись, девушка - симпатичная, из выпускающих редакторов. "Ваша, спрашивает, статья про монастырь, вы, что ли, Долька?". "Я", говорю. "Знаете, что-то статья у Вас, не знаю, так про монастыри не пишут". "Правда?" - удивляюсь. Девушка задумывается и очень веско резюмирует свои мысли: "Про религию надо религиозно писать". Разворачивается и уходит. В руках кипка бумажная. Статьи. Небось, все религиозные про религию, педагогические про педагогику, масляные про масло.

Разговора нашего с А.А. не помню - дело давнее, слезное, а вот редакторша редакторская в памяти живет живо. Статью мою все-таки напечатали, изрядно порубав топором топорным, но какие-то обрывки "той" реальности все-таки остались. Иногда мне казалось - одну из стен своего важного кабинета А.А. украшает наглядным пособием, изображающим убойную тушу. Правит он статейку, на мясную карту глазом косится, и, кровожадно приговаривает: "Где тут у нас гузочка, сейчас отрежем, а вот отсюда все кишочки вынем…" Прости меня, Господи, несмиреную, однако ж, и спасибо, что не даешь потонуть в море скудоумия, ханжества, глупости и нелюбви человеческой.