Я за ней подглядывал и следил. За женским образом мчался. Знал, что мечта - абсолют - антарктический лед, не припорошенный пошлыми слякотными лужами, грустными грачами. Мне хватало сил. Хватало схватывать в воздушных потоках совершенные ароматы такой, не нашей жизни. Вражеской жизни. Девочкиной жизни. Впрочем учились мы вместе.

Сначала я думал, что Полина девушка неглупая, хоть и называли ее товарищи мои по сторйотряду и баскетболу за некоторую пучеглазость и отроческую угловатость в движениях Камбалой. Я думал - не мое, но спокойно принимал аллюзийную фонетику - "кабала - кабалистика - каннибализм", да черт возьми, чего только не приходило мне в голову от испарений подступающего чувства.

Она однажды поменялась - насовсем. Так бывает, придумывал я, подглядывая, как ловко она уходит куда-то с иным кем-то. То приличная становилась зрелость, и я начинал неправильно строить предложения, глупея сам от себя.

В те бессонные утренние минуты, когда пробуждаешься раньше будильника, знаешь что спишь еще, но не хватает воли противостоять пронзительному ору цивилизации и ее выдумкам, я все еще нежился в просторах самостийной гармонии свежего, раннего чересчур томления. Не было магии ее имени. Кружили Полины. Имя заблаговременно модное в средних классах. Впрочем учились мы вместе. А был я мечтателем.

Замечал я, что вот она проснулась, что вот она встала, так где же я? Стоять и смотреть болваном, как уходит Полина на лекции в Институт. Сами знаете что за институт для таких, внезапно с длинными ногами, какой стала она. Знание имени ее пришло куда позже. И вот она идет и не споткнется о сонный камень.

Я просыпался и вот проснулась она - смотрит сквозь. Задевает взглядом и меня, попутно шкафчику, занавеске, восходящему светилу. А потом она встает. Моет лицо яичным мылом, обучает любовно мыть лицо яичным мылом, как и все чего касаются ее руки, которые я целую в транспорте и во сне. И мыло не попадет в глаза и не разъест радужную оболочку глаз. Потом расчешет пластмассовой щеткой волосы и будет смотреться, любоваться утренней розовостью ланит. Довольствоваться своим отражением. Будет звонить телефон, в который сообщит она всем, кто с Полиной нынче на связи, свои истории.

Думаешь, проста ее девчонкина жизнь? Что же ты видишь? А видишь, как спокойно прошла она мимо, еле прикоснувшись плечом к молодому атлету, у которого такой же призрачный взор, крепкий подбородок и густая короткая челка, скрывающая весь лоб.

У нее в Институте подружка - Зина Резинова. Она приходит в вестибюль с испорченной прической и глазами красными-красными. Она ломает каблук. Каблук рюмочно воткнулся. Торчит из дырки. В дощатом полу. Совсем заплакана барышня. Студенты не знают - плакать им или смеяться. Или что еще делать.

Полина упоена. Она читает странный учебник про бабочек и личинок. Ежевечерне сдает экзамены. Вздыхает и улыбается.

Ну и девочкина жизнь! Сладкая и напомаженная. Разная.

Лиза Крылова из Авиационного техникума губы красит лиловым. Оля Шантыкина - жена Лени Шантыкина из Усольска подчеркивает губкины формы кисточкой, смоченной в розовой коробке. Таня Пунцева не украшает рот никак.

А Полину с красными губами я поджидал возле дома не раз.

Должна быть какая-то основная мысль для тех, кто игрок и чрезмерен. Основная мысль о невозвращении. Несовпадении сюжетов. Есть наипервейшее - трепет и страх, как в христианской любви. Мудрая самоотдача, единственно возможная теорема потери. То что отходит, как углубился Ферма в геометрии, а я не разуверюсь, что сие есть загадка нежная, как Полина. что проходит мимо, покачивая сумкой. Как этимология месяца мая. Как Владимир Набоков, черт бы побрал проклятые пошлые романы с неамериканским концом. Или напротив, слишком американским концом.

Полина уходит, а я безобразно пьян в этой звездной ночи. Сюжет из встреч не собирался и я раскладывал из них мозаику, думая, что получится задумчивая мандала. Так оно и вышло. И то, только потому, что это было до того, как стала она мне, а я ей звонить. И после того, как она уже на улице - большая и важная с сыном помогла мне себя разоблачить.

Как всегда это произошло неспокойно, поэтому как-то незаметно. А этот всего- навсего подмигнул ей. А она в ответ. Кривоносый, с джигитским клинком в глазах, подсел к столику, рыцарем сел, уверенным движением подозвал розовощекого мальчика с сочным прыщиком на лбу.

- Ой, в вас кто-то влюбился, - прыснула в салфетку, закашлялась, изошлась в смешливых слезах.

-Будэм лэчится, дэвочка!.

Пили молдавское вино из офранцузенной бутылки с благородным торсом, золоченными медалями на пузе, лили вино в коктейли, смешивали, целовали друг дружке щеки.

-Выходи ко мне в жены, многа гальготок куплю, - пообещал, лиловея он.

-Завтра, завтра, - посулила она.

-Во сколько?

-В два. И они не шутили. И только салфетки в пятнах жира и помаде, соус полуостровом Гренландия на твидовой скатерке, а на кирпичиках обоев - черти.

Херувим встречает на пороге, вот, думаю, маленькие человечки в друзья уже просятся. Так оно и случается.

Но этот Институт был и моим Институтом тоже. Я по важным делам появлялся там. Институт, сокровенный, как "УПАНИШАДЫ".

Вместе с молодежью приходил погонять вербального дурня. Это была игра в модный эрудированный футбол. Беззастенчивая одноразовая болтовня, в которой Полина никогда не принимала поверхностного участия. Она являлась, чтобы оттуда когда-нибудь уйти. Я же заядло штудировал словечко "замечательный",овладевал англицизмами, обучался тонкому цинизму, запоминал фамилию "Тарантино". Все это было входным билетом, студенческим пропуском в Институт. В этом мире все было замечательным: замечательная нога, кеда, овощ.

Приходила Полина и мне нравилось видеть ее волосы в расстриженном состоянии.

Она приходила - и все. Что же она делала, все задумывался я.

Оля Шантыкина, как-то побоченясь, рассказывала Юре Кременчужному, как она рожала дочь.

-Мне больно было, - рассказывала Шантыкина, улыбаясь розово и размышляя о растяжках.

-А были ли у тебя муки? - допытывался Юра.

- Муки? удивлялась Оля.

Они так искренне разговаривали. Звучал "МАЯК", Крысько слушал портативное цифровое радио в наушниках, далекую негритянскую волну. Он знал язык суахили, его отец жил консулом при Африке. Крысько был его единственной семьей, потому что красавицу маму во время прогулки скушал крокодил. Осиротелая семья очучелила самку аллигатора, надев на осклабленную пасть парик фабрики "МОНРО". Крысько слушал Африку, одобрительно кивая в ответ чернокожему ведущему.

Лекции начинались, когда появлялся академик Гребенщиков. Вот он и пришел, а Федя Палкин насыпал ему на стул мела и налил воды, чтобы намочил академик штаны, а под стол закатил петарды собственного образца, так если Гребенщиков наступит, то они взорвутся очень громко со словами "Дело не в деньгах и не в количестве женщин", и будет пахнуть так, как в советской цыганской уборной.

Все думали Гребенщиков хоть посмеется, а может и разозлится. Академик остался невозмутим. Полина тоже никак не проявилась.

-Какие вам нравятся женщины? - строго спросил Гребенщиков.

-С длинными ногами и блондинки! - хором ответили ученики.

-За двумя скользкими дао погонишься - ни одной не поймаешь, - будто бы заглатывая зевки, туманно произнес академик.

Так прошел урок. И вразбод все удалялись. Крысько, закинув сумку за искривление позвоночника, Кременчужный, схватив ручку дипломата, покачиваясь на худосочных ногах. Зина Резинова приплюснула груди обернутыми в полиэтилен учебниками, и , приоткрыв малиново окрашенный рот, старательно пихнула аудиторную дверь туфлей лягушечьей кожи.

Мы - я и Полина остались. В потемках белела кем-то нарисованная на доске свастика. Полина сочно ела свои собственные пальцы, особо заботясь о ногтях, сплевывая крохотные кусочки роговицы куда-то в невидимость. Я молчал, курил, потом только заметил как соплю, пораженный мыслью, что свастика не только изуродованная буква "Х", но и звезда, под сенью которой кто-то так же возможен, как и счастлив.

Я повернулся к Полине и сказал: -Заплати мне за мое терпенье.

-Нынче особо строгий и страшный пост, Ерема, - плюшево ответила Полина.

Тем временем, за окнами из вечера получилась ночь, сегодня как-то удачно взбитая из сливочного света в шоколадные маслянистые потоки, текучие, словно вылитые из небесной чаши на протвень земли сноровистой кухаркой.

Мне пришлось еще подудеть маршево, побарабанить на инкрустированном различными анаграммами и палиндромами столе, посидеть, отковыривая сосновые щепочки из парты. Далее в палец вонзилась заноза, темнота загустела и в окно потянуло мартовской свежестью и кошачьими свадьбами.

Озябший скелет Константин (мы изучали при помощи Константина костлявое тело), неодобрительно застучал челюстями, рекомендуя ночной сон, и Полина, раззевавшись узеньким зевочком, и, вытащив из стола рассыпающуюся кипку газет, бомжевато завернулась, бормоча звуки на видения грядущие, желая приятного Ереме и всем прочим сознательным на Земле, Марсе и Юпитере. Я умостился рядом. Полина не сопротивлялась. Газеты на которых она улеглась, были прошлогодними. Весь прошлый год уместился под пушистой полининой головой.

Полинька, - с нежностью думал про эту голову.

- Есть в твоем имени что-то, что сближает меня и с сумашедшей больницей безумного Эдгара, с Маугли, с водами Ганга, несущимися не иначе как к ВЕЛИКОЙ КИТАЙСКОЙ СТЕНЕ.

На втором этаже ее теперешняя квартира. Иногда я вижу, как она прогуливается с сыном, тогда мы даже говорим о погоде.

1997 г.

наверх