Если долго беспамятно чертить ручкой по бумаге - все равно выйдет.

В школе я вела дневник. В школе я единственный раз влюбилась. Бабушка дневник прочла. Потом домашний арест. С тех пор я не люблю - Новый Год, именины - с тех пор я не люблю. В школе меня называли умница, а плюшевого зверя не подарили. Теперь я вроде как слишком огромна для мягкого. Но меня словно бы приговорили.

Глупая девочка в кремплиновых трусах. С блестящей бабочкой в светлых волосах.

До двенадцати лет из меня росли белые волосы. Следовательно, я была блондинка. Это какое - то славянское недоразумение. И дневников я боле не завожу. Незапланированные поступки. Эхающие женихи. Впрочем все это не так уж и важно.

Были какие-то иные люди. Какое-то море. Какой-то песок. И в довершении каникулярно - отпускного пейзажа - невыносимо жирные чайки.

Я, между прочим, только теперь, поглядывая краюхой глаза на шлюхой развалившегося кота, распробовала вкус бергамотового чая. Но это не так уж и важно.

Тогда стоило дунуть в мою голову - и белобрысый пух разлетался во все стороны. Я походила на уменьшенного в размерах Арамиса - смешного, карнавального в спортивных трусах. И шляпу к лету мне купили соответствующую - мушкетерски - бравурную, широкополую и бутафорскую почти. Тем летом я выучилась ловить назойливых мух и поощрилась двумя осиными укусами в ладошку. Потом однажды в дождь играла в карты и получила подарочную болотную черепаху. Черепаху окунули в таз и ночью она ушла домой.Я пробовала собирать ракушки и подружиться со сверстниками - чуть было не утонула от скуки, но тут вовремя попались он и она - "эти двое" - парочка в цветных панамах. И тогда понеслось...

Эти двое не уставали мозолить всем глаза. Всем - это потому что мне. Если шла я - они непременно навстречу. Даже на горшок. Тем более на пляж. Особенно к морю, ласкающему их тела тоже. Или же под солнцем, красившим наши спины в одинаковый, как чудилось мне, цвет. Она же как-то искусно сделалась первостепенным объектом моего шпионства. Эти двое жили в соседнем домике. Даже в столовой усаживались рядом. Тогда я, вцепившись в нее взглядом, думала: "Ты кролик, я змея". Хорошо помню свои первые победы и виноватые движения ее тонкозапястных рук, оттирающих жирный соус, неопрятно повисший томатными каплями на оборках.

Я таскала родителей на душные танцы. Вырядившись, глядела в зеркало на китайские кедики. Ах да! Мне тогда купили чудесные белые кедики. А родители - свежие шоколадные батончики от отдыха, радостно кудахтали, пока мои руки вели их к танцплощадке. Руки вели, ноги в китайских кедиках летели. И теперь, вовсе не оглянувшись, и не думая, сидя, и, даже не прикрыв век, иду я снова гермесовым шагом по сгустившемуся песку и скрипучим камешкам узковатой какой-то дорожки, где мы с родителями разомкнули руки. Тускнел фонарь, зигзагом змеился путь. Папа рассказывал маме анекдот про баню - мама сально хохотала, необычайно милая в своем белом платьице - и я увидела только затрусившую вослед родителей курортную дворнягу.

И тогда, усевшись в мокрый песок, вдыхая эти испарения, как-то удачно брачующиеся с танцевальными блямсами и вездесущим дамским хихиканьем - всеми этими звуковыми паутинками - я пропадаю, как пропадает в кинотеатре фильм, раздразнив одинокость, сосредоточив внимание на запасном символе - дважды зачеркнутом звездатом кадре.

Я была из тех девочек, которым любили совать липкие карамельки с вареньем и лукаво упрашивали помыть черные глазки. Большой басисто-грудастый мир видел несоответствие. И двигался, шутя. Размазано шутя, закономерно.

Пахло мочой и сияли звезды. Отец брал меня под локоток и космонавтски выпростав длань в небеса нахваливал красоту и Большую Медведицу - Ковш иначе. Он был какой-то выдуманный, мой отец.

Как-то раз мама уехала в Одессу одна - за веселыми нам покупками. Все мы - отец, Золотистый и эта Наташа встретились у пивной бочки. Золотистый держал в одной руке полиэтиленовый пакет с раками, другой подносил ко рту ее сложенные в недоразвитую щепоть пальчики.

- Как дела, одуванчик ?, - в очередной раз поинтересовалась она у меня несуществующим голосом. Подобрался и мой отец, сильно дуя в шапку купленного бокала. Шлепок пивной пены медленной гусеницей расползся по ее высокой, как я, ноге.

- Не расчитал...

Отец ринулся вытирать; жужжал базарный день; она стеариново улыбалась; Золотистый сосал раковую лапу. Папины ладони мягко уверяли Наташину кожу в полезности пивных массажей. Потом отец с Золотистым купили мне небольшую черепаху и играли в теннис. А она, чуя пускай недолгую, но ущербность, пробовала со мной заговорить.

- Ах, какой ты красивый одуванчик, - пришептывала она, глядя прямо мне в волосы. - Чудесный и милый, как твой папа, что же ты любишь больше всего, - интересовалась эта Наташа. А я отвечала, что люблю Родину, и мне жаль что умер Брежнев, Леонид Ильич.

Еще тогда я близко разглядела всегдашнее лицо этой Наташи - пара полузакрытых истомных глаз , припухлые поцелуйные губы .

Я же отлепила отсырелые брючки, сметая прилипший песочный мусор, задумав выучиться курить и красить губы - пошла, пошла, пошла. Разузнав кое-что о красоте, я хотела эту красоту стереть. И припасен был ластик для тетрадки с ее портретами и папина зажигалка. Я не была злой девочкой. Я любила собак, весну и справедливость. И потом: меня учили хорошим манерам и нравственности.

Я прошла во двор базы отдыха "Мелиоратор". Товарищество в беседке пело хором, а сквозь ее окошко сочился красноватый свет. Комнату я выучила назубок - небольшой холодильник "Саратов", умывальник, три стула и двуспальная кровать. Туда мне была дорога. Крадучись, я открыла дверь, зашла тишайше. Наташа спала, свесив косы до половиц. Золотистый читал, медлительно почесывая грудь. Пахло одеколоном "Гвоздика ", но красную лампу атаковала комариная банда. Золотистый меня не видел, тогда я топнула ногой, подумав еще зачем - то, что при таком освещении читать неудобно, и что есть мочи заорала :

"Золотистый, выходи за меня замуж!"